Для меня, в моих глазах, он всегда и неизменно выглядел страшно тупым. Совсем не секрет, что, лишь посмотрев на человека в течение, скажем, минуты, ты во многих случаях можешь достаточно безошибочно определить его суть, пусть даже и бессознательно, не сформулировав до поры. Когда я вижу его - ничего, кроме понимания, что человек туп, страшно и непроходимо топорен, у меня не возникает. Это даже не из детства - когда мама однажды, увидев его в телевизоре, произнесла при мне сквозь зубы «Сволочь усатая». Нет. Тогда я, просто-напросто подивившись такому маминому «сленгу» (в отличие от меня, которая и мата не чужда, она никогда не произносила не то что матерные слова, а даже и вот это «сволочь» было совсем не её словом - слишком долго она жила в бандитском районе, в 4-м Самотёчном, в бараке, среди такого вот «сленга» и слишком хорошо знала: нужно сторониться), я переспросила её - «Что? Кто это такой?» - «Сталин». Всмотрелась (мне было лет семь), и уже тогда, при первом взгляде, стало ясно всё. Туповат. Прямолинеен. Только позже прибавилось понимание, что и со словарным запасом неахти. И уж совсем позже пришла полная ясность.
«Великий тиран!» - это тоже не о нём. Не об этом середняке из среды самого низкопробного, низового жулья, бандюков, которые исподтишка резали, убивали, грабили. И Радзинский - драматург и фантазёр, который на этом провинциальном ворюге-середняке сделал себе новую карьеру - глубоко не прав. Это не великий тиран. Это тупой проходимец. Омерзительный. И ничего, кроме чувства глубочайшего омерзения, когда я вижу его сегодня, у меня нет. И не будет.
Пересматривая сейчас воспоминания Аллилуевой, параллельно читаю заметки Варлама Шаламова о них. Это седьмой том Собрания сочинений (в 6 томах+т.7, дополнительный: Рассказы и очерки 1960-1970; Стихотворения 1950-1970; Статьи, эссе, публицистика; Из архива писателя. - М. Книжный Клуб Книговек, 2013).
Заметок Варлама Тихоновича по этому поводу немного, лишь наброски. И приведу только три отрывка (на мой взгляд, они - в самый центр):
«Для участия в политической борьбе не надо большого ума, большой культуры. Эти глыбы, возле которых прошла ее жизнь, - в человеческом смысле были невежественными, бедными духовно людьми».
«Ярчайшая, потрясающая переписка эта «игра в приказы» - всю чудовищность которой автор не очень чувствует, передавая все это с лирической непосредственностью. [Прим.Шаламова сбоку: «Письма отца - самое страшное, пожалуй, по тупости, по бедности интеллектуальной».]
«Рассказанное в сущности немного попытка «реабилитации» отца - явно неудачно, но простительно, да и весь характер этот гнусный проступает сквозь любую защиту достаточно определенно».
Светлана Аллилуева:
«…Отец писал мне другие письма.
У меня сохранилось два его письма, должно быть, того же времени (т. е
1930-32 гг.), потому что отец написал их крупными, ровными печатными
буквами. Письма оканчиваются неизменным "целую" -- это отец очень любил делать, пока я не выросла. Называл он меня (лет до шестнадцати, наверное) "Сет'анка" -- это я так себя называла, когда была маленькая. И еще он называл меня "Хозяйка", потому что ему очень хотелось, чтобы я, как и мама, была в роли хозяйки активным началом в доме. И еще он любил говорить, если я чего-нибудь просила: "Ну, чт'о ты просишь! Прикажи только, и мы все тотчас все исполним". Отсюда -- игра в "приказы", которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумана "идеальная девочка" -- Лелька, которую вечно ставили мне в пример, -- она все делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я могу теперь привести и его письма тех лет:
"Сетанке-хозяйке.
Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое
здоровье? Не хвораешь-ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет, как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну целую. Жду твоего письма.
Папка."
Все это старательно выведено крупными печатными буквами. И другое письмо тех же лет:
"Здравствуй, Сетанка!
Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу.
Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня.
Ладно? Ну, целую. Твой папа".
Вся переписка с родителями шла между Зубаловом и Сочи, куда они уезжали летом, а мы оставались на даче, или наоборот. Я привожу параллельно письмо мамы и письма отца, потому что они характерны для их отношения к детям. Отец нас не стеснял (правда, он был очень строг и требователен к Василию), баловал, любил играть со мной, -- я была его развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия, а ко мне была строга, чтобы компенсировать ласки отца. Но, все равно, я ее любила больше…»
(
Светлана Аллилуева. "Двадцать писем к другу").